он обеспечивал все же определенную линию движения страны. Но основную проблему с элитами и населением — проблему доверия — Горбачеву решить не удалось. Важно понять почему, потому что это относится не только к его личным неуспехам. Поскольку в преодолении эффекта колеи не меньшую роль, чем создание промежуточных институтов, играет культура, то важно понять специфику культуры, в которой приходится действовать реформаторам.
В России почти никогда не существовало консенсусного проекта будущего. Россия 200 лет разделена спорами западников и славянофилов, социалистов и либералов по поводу того, кто такой «русский человек»: общинник или развивающаяся личность, индивидуалист или коллективист. Мы теперь можем говорить о некоторых основаниях решения этого спора. Исследования последних лет — как мировое исследование ценностей World Values Survey, так и наши собственные исследования Российской венчурной компании, Института национальных проектов и Центра стратегических разработок, — позволили дать ответ на этот вопрос. Россия находится на мировой медиане между индивидуализмом и коллективизмом. При этом это не сочетание индивидуализма и коллективизма — в каждом из нас.
Полевые исследования показали, что страна разделена на индивидуалистов и коллективистов. В мегаполисах преобладает индивидуализм, за Уралом преобладает индивидуализм, нарастающий к Сахалину. В Поволжье, в Южной России, Центральной России, за исключением мегаполисов, — зона коллективизма.
Коллективизм и индивидуализм имеют свои особенности, свои плюсы и минусы. Но они генерируют практически противоположные запросы к власти, потому что индивидуалисты хотят свободы, демократии, предпринимательства; коллективисты хотят гарантий, стабильности и социальной справедливости. Причину такой двухъядерности российской экономической и политической культуры, которую великий Самуэль Хантингтон (Samuel Huntington) считал результатом петровских реформ и того, что после них страна стала «разорванной», на мой взгляд, надо искать гораздо глубже. Потому что тот же Хантингтон, определивший Россию как стержневую страну византийской цивилизации, правильно отсылает нас к более глубинным основаниям цивилизации, потому что противостояние Новгорода и Москвы — это допетровская история. Соединение восточных культур с римскими институтами не имеет никакого отношения к деятельности Петра Великого. Эта линия чрезвычайно давняя, долгая, и противостояние индивидуализма и коллективизма создает очень трудные, а иногда невыполнимые условия реформирования, потому что часть общества требует немедленного преобразования, а часть общества его совершенно отвергает. Именно поэтому медленный темп преобразований, попытка действовать «медленно, но неуклонно», как выражался Александр II, привела к тому, что именно Царь Освободитель был убит представителем свободомыслящей публики.
Думаю, что политическое чутье позволяло Михаилу Горбачеву видеть эту проблему. И план некоторого социального контракта, то есть обмена ожиданиями между властью и группами населения, был предложен Горбачевым. Фактически это социал-демократия: сочетание свободы и справедливости. Свобода была бы принята крупными городами, а справедливость — достаточно устойчивая ценность в стране. Но ведь важно не провозгласить идею, а ее операционализировать. Мне кажется, главный неуспех Перестройки состоял в том, что у нее, в отличие от предыдущих двух попыток, не было плана. Первая попытка, попытка Александра II, была совершена на основе длительного и хорошо подготовленного плана, об этом прекрасно написал Яков Гордин, упоминая «героев поражения» — ту часть элит, которые, переживая поражение своих друзей и товарищей во время Декабрьского восстания 1825 года, тридцать лет готовили реформы, которые были вручены после смерти Николая I его наследнику.
Вторая попытка. Там не было столь длительной подготовки плана трансформации, но там было общее осознание послесталинским Политбюро необходимости перемен, оно возникло еще при Сталине и вытекало из кризиса ГУЛАГа. Неслучайно именно Лаврентий Берия стал основным автором и инициатором достаточно радикальных реформ, которые Никитой Хрущевым были реализованы, видимо, в гораздо меньшем формате, чем предполагались.
В годы, предшествующие Перестройке, элиты не подготовили никакого плана трансформации. Что, скорее всего, объясняется полным выветриванием идеологии. Тем, что Дуглас Норт считал настолько же закономерным, как и положительное воздействие идеологии на развитие на предшествующих фазах.
Бессмертие в облике неудачи
Не было и хороших предложений по промежуточным институтам. Нынешние упреки в том, что Горбачев мог применить и не применил то, что в это же время делал Дэн Сяопин в Китае, мне кажутся очень малоосновательными: украсть чужой план преобразований невозможно по причинам историческим и культурным. Во-первых, Китай совершал совершенно другой переход — от аграрного общества, от большой деревни. Этот переход был совершен при Хрущеве, а не при Горбачеве. В этом смысле Политбюро ЦК КПК реализовывало идеи советского производства, следуя тому, что предлагали противники Сталина в Политбюро ЦК ВКП(б) в 20-е годы: «ситцевую индустриализацию» и призыв к крестьянам: «Обогащайтесь!». Рыков, Бухарин, Угланов, Томский — вот авторы некоторых китайских реформ. Китай прекрасно изучил опыт СССР, нашел правильную линию, которая не была реализована в Советском Союзе, и ее реализовал. Но невозможно в этом смысле учиться у Китая, потому что он проходил фазу, которую мы уже неправильно прошли в предшествующие времена. И, конечно, важны культурные особенности. Потому что, если бы мы применили промежуточные институты вроде пожизненного найма, как в Японии, чеболей, как в Корее, или поселкового предприятия, как в Китае, вряд ли мы имели бы не то что успех, но хотя бы понимание, что это такое. Это достаточно точно выразил один из идеологов горбачевских экономических реформ, академик Абалкин, который на предложение использовать китайские методы реформирования, сказал: «Где же мы вам найдем в Советском Союзе столько китайцев?!».
А Аузан
Мой папа не любит Горбачева. За что? За то же, за что и большинство нелюбящих его. Он изменил их жизнь. И заставил менять себя. А это — противно. Особенно если по причине обстоятельств непреодолимой силы. Так пишут в контрактах.
Такой контракт с новой эпохой пришлось подписать миллионам людей.
В том числе и мужикам в расцвете сил — крепким и опытным сорока-пятидесяти лет, как мой отец. Это не бюрократы. И не герои. В партсъездах не участвуют. А работают и служат, «кормят» семьи, как могут, строят скудный быт эры развитого социализма, болеют за ледовую дружину, ездят в Сочи, звезд с неба не хватают, но своего не упускают — вот, извольте: квартира-дача-машина.
А тут — Горбачев. А с ним — обличение привилегий, разоблачение командной системы хозяйства, введение хозрасчета, разрешение многопартийности и обновление всего: от просвещения до тем телевещания.
А там за новостью — новость. То борьба с пьянством. То ускорение. То с Западом замирение и новое мышление. Грянуло оно в 1987-м в книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» (тираж — 5 млн экземпляров на 64 языках в 160 странах). А потом — в речи Горбачева в ООН. И звучало еще долго.
Новое мышление давало веру в завтра. Войны-то боялись. Ведь настоящих буйных мало.
Гражданина тешит вера в свою мощь и чужую дрожь. Покажи ему парад, он и рад, а голодовка да винтовка ему ни к чему. Горбачев с НАТО мирился, и страх перед ним отступал. А внутри уж как-нибудь справимся.
Так чувствуют многие. А другие «как-нибудь» не хотят — желают участвовать. 70 лет страха не убили в них деловой и творческий дух. Жажда своего дела нарушает гробовую тишину во глубине России и рождает тысячи инициатив. И они нежданно для начальства врываются в жизнь. Мало кто знает слова гражданское общество. Оно строит себя само — явочным порядком — умом и энергией новых лидеров, на глазах изумленной программы «Взгляд» пробивающих красный бетон.
Д. Петров
Проблема в том что Горбачев не изменил их жизнь. А разрушил. За это и не любят.
Journal information